Александр Григорьевич Катунов служит в нашем театре с 1985 года. За это время сыграл более 30 ролей, среди которых Гамлет, Шариков, Хлудов, князь Мышкин, дядя Ваня, Капитан в «Люти», Великий Инквизитор…

– У каждого актера в жизни был учитель – педагог или режиссер…

– Мой самый главный учитель – театр. 

Александр Григорьевич действительно постигал основы актерского мастерства на сцене куйбышевского ТЮЗа. Ради этой работы он отказался от престижной в то время профессии авиационного инженера, забрал документы из института. И никогда об этом не жалел.

В наш театр он пришел сразу на главные роли. Талантливый и вдумчивый актер, словно созданный для ролей благородных и интеллигентных героев, на самом деле мог сыграть кого угодно.

В спектакле  Геннадия Николаева  «Случай в метро» (автор пьесы Н. Бауэр) Александр Григорьевич сыграл Джо Ферроне – подонка, который на пару с приятелем издевается над пассажирами в вагоне метро. 

– На гастролях в Нижнем Новгороде одна женщина встала и сказала: «Уймите этого хулигана! Есть вообще мужчины в зале?!». Ей предложили уйти, но она заявила, что хочет досмотреть спектакль до конца. Мы играли с Равилем Гилязетдиновым двух моральных уродов, которые терроризируют людей в закрытом пространстве вагона. Мы их мучаем, а они терпят. Когда этот спектакль показали в нашем театре для коллег-актеров, они потом вышли из зала молча. Очень был жесткий материал.

– Роль Шарикова, наверное, еще сложнее? Вызвать у зрителей и смех, и отвращение, и сострадание – и заставить задуматься…

– Спектакль «Собачье сердце» Бориса Соловьева имел огромный успех. Большой зал был заполнен до отказа, люди сидели в проходе на ступеньках. Это было очень красиво. 

– Во многих ваших героях, если смотреть со стороны, видишь благородство, но сразу хочется добавить – «благородство поражения».  Глубоко трагичные образы…

– Меня считывают неправильно. Я люблю не трагизм, а остроумие, иронию. В чем-то я философ. Думаю, каждый, прожив сколько-то лет, становится философом… То ощущение от моих героев, о котором Вы говорите – просто одиночество. О моем Воланде сказали: «Одинокий князь Тьмы». Я сам нормально себя чувствую в одиночестве, это моя естественная среда. Потому и персонажи несут какую-то печать одиночества.  До Воланда были князь Мышкин, Хлудов, был Иван Войницкий (дядя Ваня)… Тоже абсолютно одинокие люди. В тот же ряд можно поставить Освальда в «Привидениях» Генрика Ибсена, в постановке Юрия Хачатуровича Григоряна.  Освальд – одна из любимых моих ролей.

 – «Евангелие от Воланда» не сходит со сцены больше двадцати лет. Спектакль в целом – находка, и каждый персонаж в нем одинаково важен. Двадцать лет вы играете Воланда – персонажа, существующего вне времени…

– Режиссер мне помог найти образ. Я в это же самое время должен играть князя Мышкина в «Идиоте» по Достоевскому. Помните, Мышкина кто-то назвал «князь Христос», настолько это чистый, светлый персонаж. Оба спектакля – «Идиота»  и «Евангелие от Воланда»  – ставил один и тот же - Рогульченко. Я говорю: «Владимир Дмитриевич, как я могу играть «русского Христа» и одновременно репетировать Воланда?» А он мне отвечает: «У Воланда свой свет». И я не играл демона-искусителя, а «нашел» своего Воланда. Помните: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»...

Воланд не существует в полной мере без Мастера и Иешуа. Изначально Булгаков назвал роман «Копыто инженера», и сюжетная линия Мастера там отсутствовала. Но «в одиночку» образ Воланда не может быть раскрыт.

А Мастер точно так же «не живет» без Маргариты. Когда Булгаков встретил в реальности свою Маргариту – Елену Андреевну – тогда в романе появились недостающие мотивы любви и творчества, и он стал целостным. Для меня «Мастер и Маргарита»  – книга космическая, Вселенная в обложке. И если наш спектакль передает замысел Булгакова – пусть по-другому, другими средствами выразительности, но все же передает – это хорошо.

– Молодые зрители не застали «Гамлета» Николая Никольского, спектакль, в котором вы играли заглавную роль. Известно, что разные режиссеры видят в «Гамлете» совершенно разные конфликты. А о чем был Ваш "Гамлет"?

– Я бы назвал тему «Дайте мне попробовать порулить». Это была модная в то время тема, и режиссер поставил пьесу именно в этом ключе. Личность, которой не дают реализоваться. Не дают править страной, не дают стать хозяином хотя бы собственной жизни.

Еще в «Гамлете» одна из тем – невозможность любви. То есть в потенциале любовь присутствует, но не воплощается. Каждый хотел бы любить и быть любимым, но... Королева хотела бы любить сына, но тогда пришлось бы отказаться от новообретенного мужа и от короны. Офелия хотела бы любить Гамлета, но тогда пришлось бы признаться, что она ему лгала. Гамлет тоже хотел бы жить в любви, но для этого ему пришлось бы смириться с подлостью окружающих, закрывать глаза на ложь. И прощать то, что простить нельзя.

– У Вас бывают ситуации, когда по ходу создания спектакля Вы понимаете, что замысел режиссера Вам не близок? Можно ли творить в условиях, которые Вам претят?

– Думаю, нужно делать все, что от меня зависит. И не «браковать» спектакль заранее. Зритель придет на спектакль, его мнение может отличаться от моего. На репетициях мне, допустим, не нравилось многое, но в итоге зритель аплодировал. А вообще в театре есть понятие «сговор». Режиссер и актеры собираются и решают, что будут ставить, как ставить. А я там присутствую, молчу, то есть даю свое молчаливое согласие. И потом, если режиссер не отходит от своего первоначального плана, я считаю, что не вправе возмутиться, возразить режиссеру. Ведь я изначально принял его условия.

– Вы говорите об актерской игре не «играть роль», а «работать роль»... 

– Вообще на сцене надо не играть, а жить. «Работать» – не вполне точное определение. Играют в жизни, а на сцене живут. Только на сцене можно по-настоящему общаться со своим партнером, видеть, какой он человек. Да, это все проявляется через игру. И невозможно выжать из себя на сцене доброту или благородство, если их нет в тебе самом. Зрителю нельзя соврать. Меня учили так: вот зал, ориентируйся на самого умного и взыскательного зрителя в этом зале. Играй так, чтобы он верил.